News AEST

12. ЗОМБИРОВАНИЕ ПО-АКАДЕМИЧЕСКИ

(курс методологических лекций)

 

Лекция XII. ПРОГРАММИРУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ КУЛЬТУРЫ

 

В предыдущей (11-ой) лекции на примере с «говорящими обезьянами» было показано, что язык человеческого общения содержит в себе два принципиально разных языка: предметно-практический язык (совокупность не зависящих друг от друга знаков, пользование которыми доступно и высшим животным) и символический язык собственно-культуры (взаимосвязанных смысловых структур). Произвольным совмещением в общеразговорном языке отдельных фрагментов этих двух языков и создаётся иллюзия смыслового единства общеразговорного языка, а также внешняя неразличимость двух ипостасей в человеческой природе: животной и культурной.

Для большей наглядности проиллюстрирую сказанное  ещё одним примером ― с кошкой и её хозяином. В чём конкретно проявляется разность восприятия ими окружающей действительности?

Для кошки окружающая действительность, какой бы многообразной она не была, не более чем данное в её зрительных, слуховых, обонятельных и осязательных ощущениях «пространство для ловли мышей». Описание такого пространства не нуждается в символическом представлении знаний; здесь достаточно чувственного запоминания деталей внутридомовой планировки и наружного, городского или сельского, ландшафта (то есть ― всё того же предметно-практического языка). И точно так же воспринимает это пространство хозяин кошки в своей «животной ипостаси», ― разве что география его интересов намного шире, чем у кошки, да и «мыши» свои, специфические (деньги, власть, предметы роскоши и др.). Но, помимо «животной ипостаси», человек наделён ещё и отличающей его от кошки «культурной ипостасью». Суть её в том, что на «пространство для ловли мышей» наброшена сетка символических смыслов, заставляющая видеть в нём не только то, что доступно кошке, но и многое другое, ей неведомое. Например, в зависимости от исторического времени и места это пространство может интерпретироваться и как совокупность Верхнего, Среднего и Нижнего миров, и как шестидневное творение Бога-Творца, и как геоцентрическая система Птолемея, и как эволюционный продукт Большого взрыва, ― с соответствующей причинно-следственной детализацией каждой из  таких (или других) моделей.

Иными словами, символический язык отвечает за связное представление о мире и за логику его исторических преобразований, начиная с мифологических моделей мира и кончая естественнонаучными. Причём уже для мифологической стадии развития характерна сложнейшая структурированность символического языка, в котором «всё причастно космосу, связано с ним, выводимо из него и проверяется и подтверждается через соотнесение с космосом»; «здесь господствует глобальный и интегральный детерминизм» (В. Н. Топоров).

Тем важнее понять: откуда берётся символический язык с его связным представлением о мире, с его «глобальным и интегральным детерминизмом», с его богатейшей смысловой структурой и логикой её исторических трансформаций?

В современной науке принято за бесспорный факт, что специфически-человеческий (символический) язык целиком производен от предметно-практического языка, присущего и животным. Но конкретные механизмы такой производности в разных теориях культурогенеза понимаются по-разному. Например, в орудийно-трудовой теории Ф. Энгельса специфически-человеческое знание о мире рассматривается как продукт обмена опытом, возникающий в процессе практического освоения людьми окружающей среды. В психоаналитической теории З. Фрейда оно оказывается результатом обуздания животных инстинктов, вытесняемых  «культурными заменителями» подавленных влечений. А в игровой теории Й. Хёйзинги оно выводится из игры как тренировки состязательности, как стимула для раскрытия человеческих способностей.

При всём различии перечисленных теорий, им свойственно и нечто общее. А именно: все они давно уже не удовлетворяют элементарным критериям научности. Во-первых, всем им присущ такой серьёзный методологический изъян, как чисто механистическое представление об исторической динамике культуры (имеется в виду схема развития «от простого к сложному», «от низшего к высшему», от которой уважающие себя учёные всячески, по крайней мере на словах, открещиваются).  А, во-вторых, все эти теории изначально тавтологичны, потому что строятся по принципу «язык культуры возник потому, что он возник». То есть все они представляют собой классические образцы спекулятивно-умозрительных построений, объясняющих происхождение языка культуры с помощью того, что само требует объяснения. В методологии науки такой тип объяснений считается не имеющим собственной доказательной силы и называется «кругом в доказательствах».

Спекулятивно-умозрительным теориям противостоит эмпирическая фактология, согласно которой приобщение личности к символическому языку культуры невозможно без «научения» (без получения личностью знаний о мире от других людей), а роль самой личности сводится к усвоению  знания, получаемого от других, и к рефлексированию над ним. Эта эмпирическая фактология никем не отрицается. Но и методологически-значимой она никем не признаётся, потому что при таком её признании возникает эффект «дурной бесконечности»: человек получает исходное знание от других людей, те ― от других, а другие ― тоже от других и так далее, без видимого конца преемственной цепи.

Налицо, таким образом, типичный для современного кризисного состояния методологической мысли тупик: эмпирические данные, указывающие на «научение», непонятны, а претендующие на объяснительность теории происхождения языка культуры спекулятивно-умозрительны, механистичны и тавтологичны.

Не разобравшись предварительно с этим тупиком, не ответить по-настоящему и на поставленный выше вопрос о происхождении символического языка культуры.

С чего начинать преодоление тупика?

Строго говоря, выбор между не вызывающими доверия теориями и непонятной фактологией всегда предпочтительнее делать в пользу непонятной фактологии, ― поскольку в будущем она может оказаться подходящим материалом для новой, более адекватной эмпирическим данным, теории. К тому же имеется и вполне понятный эмпирический материал, говорящий в пользу фактора «научения», например ― тот  вариант  развития  личности,  который  можно условно назвать сценарием «маугли» (не персонажа Р. Киплинга, а реальной жертвы обстоятельств).

Суть сценария «маугли» ― в том, что новорожденный ребёнок изымается по тем или иным причинам из человеческой среды и перемещается в среду животных. В результате такого перемещения внутренний мир ребёнка становится неотличим (причём необратимо) от внутреннего мира тех, кто составляет отныне его окружение. И не только внутренний мир, но также весь характер поведения и общие навыки выживания. Если, скажем, ребёнок попадает в среду хищников, то он и сам становится по своим повадкам хищником. А если он попадает в среду травоядных, то его повадки становятся повадками травоядного существа. (В 60-х годах прошлого века в прессе промелькнули сведения о «маугли», живущем в стаде африканских антилоп; он, как и антилопы, щипал траву и в беге не отставал от своих приёмных родителей).

Сценарий «маугли» с предельной наглядностью убеждает, что в момент рождения ребёнка его внутренний мир ― tabularasa, чистая доска. Что туда вложишь, то и становится содержанием внутреннего мира.

«Вложения» же ― в их стандартном, человеческом исполнении ― начинаются с самых первых минут появления ребёнка на свет. Новорожденный попадает в мощнейшее, задаваемое родительской средой, информационное поле. На него обрушивается настоящий шквал зрительных, звуковых и осязательных ощущений, которые он постепенно учится различать. За различением приходит узнавание повторяющихся ощущений, а за узнаванием ― реагирование на них и попытки их воспроизведения на лексическом уровне. Словарный запас ребёнка пополняется и увязывается со смысловыми контекстами, в процессе чего формируются навыки владения разговорным языком. При этом ни о каком критическом восприятии получаемой от взрослых информации на данной стадии развития нет и речи, ― слишком мал находящийся во внутреннем мире ребёнка материал для критического сравнения. Здесь происходит, в полном смысле слова, программирование личности.

К программированию, но уже наталкивающемуся на критическую рефлексию программируемого, сводится и весь дальнейший процесс расширения кругозора: домашний мир, районный, городской и т. д. Расширением кругозора фиксируются этапы взросления. На домашние впечатления накладываются впечатления от улицы, от школы, от первых опытов вхождения во взрослую жизнь ― впечатления, облечённые в соответствующие ментально-языковые структуры, а, в конечном счёте, в знание об окружающем мире. Обретение знания на данном этапе ― это результат всё более изощрённого программирования: уже не только через ментальные штампы и разговорные клише своей среды, но также и через систему среднего и высшего образования, через обработку средствами массовой информации, через общую идеологическую атмосферу общества. И всё это, вместе взятое, свидетельствует о важнейшей, присущей символическому языку культуры, егопрограммирующей функции.

А чем эта, эмпирически-наблюдаемая, функция важнадля понимания происхождения символического языка? Не тем ли, что если спекулятивно-умозрительные теории происхождения языка культуры оборачиваются тавтологическим тупиком ― проблемой «круга в доказательствах»,  то для изучения культурогенетической эмпирики эта же проблема должна служить отправной точкой?

Она и служит такой точкой ― главной и весьма болезненной методологической проблемой текущего момента. Чтобы в этом убедиться, достаточно проследить историю  непростого осознания самого факта существования данной проблемы.

Первым отечественным учёным, обратившим внимание на проблему «круга», был В. И. Вернадский ― не только выдающийся геобиохимик, но и незаурядный профессионал в области теории и истории науки. Прослеживая связь фундаментальных научных идей с их донаучными формами, он пришёл к выводу, что все теории о происхождении Вселенной, Земли и Жизни имеют своим подлинным источником не объективную логику независимой научной мысли, а религиозно-мифологическую идею «Начала мира», бессознательно унаследованную позднейшей философией и наукой. То есть Вернадский понял, что принцип историзма ― не более чем поверхностно онаученная языковая презумпция «происхождения», и что использующее её массовое сознание, в том числе академическое, бессознательно для самого себя пребывает в мире «научного фольклора» ― в плену разговорных штампов, «в рабстве у слов», в иллюзии независимости от собственного понятийного аппарата.

Зависимость мышления от смысловых структур собственного языка, действительно, очень слабо осознаётся научным сообществом. Как следствие, ментально-языковая презумпция «происхождения» до сих пор принимается по инерции за инструмент научного познания мира. Хотя ещё в начале прошлого века эту инерцию высмеял создатель символической теории культуры Э. Кассирер. В своей «Философии символических форм» он с иронией писал: «Вместо того, чтобы подразумевать под “происхождением” мифологическую потенцию, мы начинаем видеть в нём научный принцип и именно как таковой учимся его понимать».

Кассирер имел право на иронию: его теория культуры ― единственная, которая рассматривает проблему культурогенеза не умозрительно, а с учётом эмпирической фактологии. Но и она не даёт рецепта преодоления «круга», ― она лишь проливает свет на подлинный масштаб сложности проблемы. То есть с её помощью достигается понимание истории культуры уже не как её «возникновения из ничего» и дальнейшего самоусложнения, а как перевода бессознательно-мифологических форм символического языка (символов-образов) в их осознанно-рефлексивные формы (в символы-понятия).

На практике такое понимание истории культуры заставляет искать первопричину «круга» в познавательной ситуации ― в отношении познающего к познаваемой реальности. Познавательная же ситуация со времён средневековья заключается в противопоставлении друг другу двух познавательных подходов: «номиналистского» и «реалистского». «Номиналистский» подход ― это претензия познающего на то, что он воспринимает мир непосредственно (объективно), а язык служит ему лишь инструментом «отражения» ― подсобным средством для словесного оформления этого своего непосредственного восприятия. Именно такой претензией и является, по сути, вся современная научно-материалистическая парадигма в её законченной  эволюционно-исторической форме.

«Реалистский» же подход ― это догадка познающего, что язык своей смысловой структурой навязывает ему определённые лексические формы восприятия. При таком подходе познающий начинает догадываться, что воспринимает мир через «очки символического языка», и что поэтому его власть над собственным «говорением» ― иллюзорная. То есть «реалистский» (а по факту реалистический) подход позволяет осознать язык как способ мироистолкования, предпосылаемый любому акту рефлексии. Лучше всех об этом сказал Х.-Г. Гадамер: «мышление всегда движется в колее, пролагаемой языком»; «языком заданы как возможности мышления, так и его границы».

«Номиналистский» подход является первоисточником и первопричиной кризиса современной познающей мысли ― кризиса, выражающего себя проблемой «круга». А «реалистский» (он же реалистический) подход ― это стартовая площадка для решения той задачи, которую сформулировал М. Хайдеггер: «Задача не в том, чтобы преодолеть “круг” (это невозможно в принципе ― С. Г.), а в том, чтобы правильно в него войти».

Но что значит ― «правильно войти в круг»?

Это значит, что нужно раз и навсегда покончить с тавтологическими спекуляциями на тему «происхождения» культуры и заняться переосмыслением её символического языка как эмпирической данности, безотносительной к доминирующему в современном научном сознании наивному историческому объективизму (термин Х.-Г. Гадамера). Вот тогда-то и станет ясно, что в раннеисторических (мифологических) формах этого языка нам явлен не результат его предыдущего усложнения на базе предметно-практического языка, а сам символический язык в его исходном видепредпосылочного информационного фонда культуры.

Приступить к обстоятельному, методически выверенному изучению смысловой структуры и исторической динамики предпосылочного информационного фонда культуры и означает ― «правильно войти в круг». А перспективы «правильного вхождения» угадываются в прогнозе: «В высшей степени характерно, что современная наука приходит к исключительно высокой оценке операционной ценности и познавательной силы первобытного знания именно в самые последние годы» (В. Н. Топоров).

 

(продолжение следует)

 

 

СЕРГЕЙ  ГОРЮНКОВ

Академик Международной академии социальных технологий